Ян Сатуновский
Фонари, светящие среди бела дня в этот серенький денек. Ждущие, зовущие, не щадящие меня — ну, что же ты умолк? — говори; или нет, не так. — Фонари, светящие среди бела дня в этот серенький денек. Ждущие, зовущие, не щадящие меня фонари, — ну, опять умолк?
Всё в порядке в духовом оркестре, дудки, капельмейстер — все на месте, звук отличный, стереофоничный, паучок на нитке — ключ скрипичный; и, кружась, шагают пары на бульваре (всякой твари, сказано, по паре).
Знаю, что люди — звери, только не знаю, все ли. Может быть, эти — не звери? Может быть, дети — не звери? Знаю, не знаю, верю, не верю.
Для меня, для горожанина, для, тем более, южанина, — и ромашки — аромашки, и фиалки — фимиамки, и акация — Божья Мати. Христолюбивое воинство, распикассившее наши души, низкий тебе, земной поклон от Самиздацких поэтов, нарушителей прав, потрошителей слов.
Просматриваю девушек на свет; на свет, на свет, но если света нет; но если света нет, а есть — темно; а естество меняет существо; и я зову — откликнись, отзовись; я не садист, но и не мазохист; труба зовет кого-то, но того, чье существо меняет естество.
И хоть слушаешь их в пол-уха, рапортичек этих слова, от Великой Показухи засупонивается голова, так, что сам начинаешь верить, что до цели подать рукой. Так веди нас, товарищ Зверев (чем он хуже, чем любой другой!)
Мое — не мое — небо. Мои — не мои — звезды. Теперь они — реабилитированы — бессмертные — посмертно.
Прими меня, блудного сына; целую, припав, твои ляжки в рубашке из майской кашки, мать-мачеха, Украина!
Я хорошо, я плохо жил, и мне подумалось сегодня, что, может, я и заслужил благословение Господне.
Слушай сказку, детка. Сказка опыт жизни обобщает и обогащает. Посадил дед репку. Выросла — большая-пребольшая. Дальше слушай. Посадили дедку за репку. Посадили бабку за дедку. Посадили папку за бабкой. Посадили мамку за папкой. Посадили Софью Сергеевну. Посадили Александру Матвеевну. Посадили Павла Васильевича. Посадили Всеволод Эмильевича. Посадили Исаак Эммануиловича.
Тянут-потянут. Когда уже они перестанут?
Мне говорят: какая бедность словаря! Да, бедность, бедность; низость, гнилость бараков; серость, сырость смертная; и вечный страх: а ну, как... да, бедность, так.
Как я их всех люблю (и их всех убьют). Всех — командиров рот: «Ро-та, вперед, за Ро-о...» (одеревенеет рот.) Этих. В земле. «Слышь, Ванька, живой?» «Замлел». «За мной, живей, е!» Все мы смертники. Всем артподготовка в 6, смерть в 7.
Вчера, опаздывая на работу, я встретил женщину, ползавшую по льду, и поднял ее, а потом подумал: Ду- рак, а вдруг она враг народа?
Вдруг! — а вдруг наоборот? Вдруг она друг? Или, как сказать, обыватель?
Обыкновенная старуха на вате, шут ее разберет.
У часового я спросил: скажите, можно ходить по плотине? — Идить! — ответил часовой и сплюнул за перила.
Сняв шляпу, я пошел по плотине, овеянной славой, с левого берега на правый и статью из Конституции прочел.
Так вот он, Днепрострой. Я вижу символ овеществленного труда, а подо мной стоит вода с одной стороны выше, с другой стороны ниже.